Михаил Соколов. Графика. В 3-х томах

Три увесистых тома посвящены графике, в которой Соколов реализовывался по преимуществу. Отчасти вынужденно: вся его жизнь, начиная с юности в Ярославле и первых лет в Москве, была донельзя аскетична, подходящих условий для занятий живописью он никогда не имел - вплоть до получения государственной мастерской на Верхней Масловке (да и ею воспользоваться толком не успел по причине ареста и отправки в сибирские лагеря на семь лет). Впрочем, живописных произведений у него насчитывалось не так уж мало, вот только сохранились далеко не все. Что-то сгинуло в период его отсидки, а большинство ранних работ он сам уничтожил в середине 1920 х. А еще в этих трех томах многое сказано словами - и биография главного героя наполняется фактами, свидетельствами или оценками параллельно с наглядной эволюцией его творчества. Среди текстов можно найти и жизнеописательный очерк Нины Голенкевич, где особо сказано о судьбе наследия Соколова, и соображения Александра Балашова насчет того, почему этого романтика нельзя записать в "настоящие авангардисты", и рассуждения Галины Ельшевской о лагерных миниатюрах, которые не только оказались вдруг для Михаила Ксенофонтовича единственно возможной формой работы, но и повлияли на его представления о художественных задачах. Суммарный объем издания достаточно велик, чтобы в нем нашлось место для разных "сюжетных линий". Читатель (он же зритель) узнает и поймет, например, как развивался односторонний, в чем-то даже болезненный роман Соколова с книжной иллюстрацией (художник был одержим этим жанром, но работал по преимуществу "в стол": опыт сотрудничества с престижным издательством Academia разочаровал его навсегда). Или взять огромные, исчисляемые сотнями листов циклы "Святой Себастьян", "Прекрасные дамы", "Странствующие комедианты". Откуда такая страсть, такая приверженность отдельным темам, мягко говоря, не актуальным для советского мейнстрима? Недаром же искусствовед Дмитрий Недович, относившийся к Соколову с вялым сочувствием, некогда констатировал: "Он упирается в свою фантазию и не признает становящегося дня". И ведь действительно упирался - не известно ни одной его работы, которая бы хоть чем-нибудь соответствовала критериям соцреализма. Объяснения этому в трехтомнике тоже можно обнаружить, в том числе от первого лица. В 1937 году, незадолго до ареста, Михаил Ксенофонтович писал: "Мое "наследство" увеличивается. Кто-то в нем будет разбираться". Что ж, начали разбираться довольно давно - и вот еще один важный шаг.